С высоты 700 локтей. Взгляд на историю визионерства

Как феномен культуры визионерство известно с незапамятных времен, от книги «Джатаки» о жизни Будды и канонических текстов Ветхого Завета до письменных свидетельств святой Терезы Авильской и преподобного Антония Великого. Визионерский опыт описывается множеством источников — от древних авторов до наших дней. Но все-таки какое отношение это имеет к весьма конкретному разговору о современных визионерах российской культуры? Никто из них не свидетельствовал о явлении высших сил, не описывал опыт сверхъестественных видений, разве что рисовал уверенную картину будущего.

Молодой барин Петр Петрович пережидает грозу на далеком хуторе своей матери, где в плетеном сарайчике находит Лукерью, крепостную красавицу, которую, уже несколько лет парализованную и страшно исхудавшую, деревенские называют «живыми мощами». Лукерья ужасно мучается, старается избавиться от мыслей и воспоминаний и совсем не думать, иногда не может заснуть целыми неделями, но во сне она видит чудесные явления, встречает образ собственной смерти и узнает дату своего ухода. Священник объясняет ей, что видений у нее быть не может, ведь они «бывают одному духовному чину». Однажды целый день Лукерья слышит колокольный звон с неба, а потом умирает. Читатель понимает, что у благочестивой девушки из рассказа Тургенева «Живые мощи» был явный провидческий дар. Или визионерство.

Есть такое особенное явление северорусской религиозной культуры — крестьянское эсхатологическое визионерство, известное как минимум с XVI века. Крестьянину или крестьянке, как правило страдающим неким телесным недугом, является чтимая икона, святой или сама Богородица и наказывает поведать людям об ужасах того света, уготованных за курение табака, злословие, нарушение заповедей Господних или работу в праздничный день.

Человек, имеющий видения в молитвенном сне, болезненном бреду или на грани рационального и нереального и воспринимающий эти видения исключительно духовно, — в основном визионер в мировой культуре понимается именно в таком смысле. Видения психофизического рода связываются с религиозно-мистической проблематикой и имеют указания на умозрительную природу происходящего.

В литературе хорошо представлены визионерские нарративы о посещении загробного мира. Жанр видения, получивший популярность в Средние века, восходит к традиции античного времени, библейским текстам и фольклорным сочинениям, сообщавшим сведения о потустороннем бытии. В житии Андрея Юродивого мы видим визионера, посещающего рай вместе с самим Господом. Святой Нифонт Констанцский же зрит нечистую силу и слышит ее толки о себе.

Высокое мистико-эсхатологическое понятие визионерства постепенно начинает соседствовать с жанровой разновидностью светских любовных видений, а позднее и с пониманием визионера как провидца, толкующего исключительно о будущем. Это семантическое поле со временем включает не только людей, имевших видения о будущем, буквально от участников спиритических сеансов XIX века до предсказателей судьбы, но и мыслителей, философов, творцов, художников и поэтов, устремленных в будущее и фантазирующих о нем.

И вот мы читаем об английском мистике, поэте Уильяме Блейке, авторе «Видений дочерей Альбиона», как о великом визионере романтизма. Действительно, Блейк рассуждает о том, что нематериальный мир реален, а явления пантеистического воображения соединены с самой природой. Такое понимание пророка близко Блейку, он обращается к своим предшественникам, цитирует Лаватера: «Каждый гений, каждый герой — пророк».

Немецкий поэт Новалис наделяет главного героя своего «художнического романа» «Генрих фон Офтердинген» способностью познания и узнавания событий и явлений бренного мира как пережитых и прочувствованных без всякого их изучения.

Французский поэт Артюр Рембо заявляет, что ставит искусство выше всего, требует от людей отказаться от обывательского бытия и выдвигает целую теорию ясновидения поэтов: «Я говорю, что надо быть ясновидцем и выращивать в себе ясновидящего. Поэт делает себя ясновидящим, создавая долгий, бесконечный и разумный беспорядок всех сторон. Все формы любви, страдания, безумия; он ищет самого себя, он испытывает на себе все яды, чтобы сохранить только квинтэссенцию. Невыразимая пытка, в которой ему нужна вся вера, вся сверхчеловеческая сила, в которой он становится среди всех великим больным, великим преступником, великим проклятым — и верховным Ученым! Ибо он стремится к неизвестному! Пусть сгинет он в своем прыжке от чего-то неслыханного и чудовищного: придут другие работники. Они начнут с горизонтов, где он обессилел!»

Рильке в романе «Записки Мальте Лауридса Бригге» лаконично формулирует идею визионерства как «я учусь видеть» и призывает «быть более зрячим, чем когда-либо был человек». Вспоминается Даль: «Визiонеръ — духовидецъ, кто видитъ виденiя». Как далеко это от визионерства средневековой клерикальной литературы, строящегося как путешествие души по загробному миру. От визионера больше не ждут пропаганды аскетических размышлений о загробном мире и образных описаний апокалипсиса и Страшного суда.

От Средневековья к Новому времени и Романтизму наполнение понятия визионерства все расширяется. С одной стороны, его поэтическое преломление связывается с представлением поэзии как кальки внешнего мира, сквозь полупрозрачную завесу которой лирическому герою предстоит проникнуть трансцендентным образом в тайные чертоги. Визионерство интерпретируется как воля вырвать человеческое существо из оков рациональности, обменяв определяемую реальность на бесконечную свободу выбора.

Модернизм показывает буквальное прочтение визионерства, подобно средневековому, осмыслявшему Благовещение как драматический сюжет: визионер вновь помещается в самое сердце мироздания, но теперь ему предстоит убедить современников в необходимости улучшить мир посредством своего видения будущего и предощущения страшной катастрофы, скажем, антропогенного характера.

Утопическое визионерство модерна рисует как неминуемый техногенный конец света, так и фантастическое благодатное будущее, сходясь лишь в том, что в равной степени отвергаются буржуазные реалии современности. Невозможность поэзии после сотворенного руками человека ада на земле обращает фокус визионерства не к попыткам изменить мир посредством описанных в искусстве видений, а к изменению уклада жизни новыми, визионерскими актами.

Визионер из толкового словаря русского языка под редакцией Ушакова, «страдающий галлюцинациями, которые при мистической настроенности нередко истолковываются как способность видеть сверхъестественные явления», совершенно лишен возвышенного одухотворенного смысла. Словарь Ушакова не уникален в такой трактовке, уже в конце XVIII века во французском и английском языке одним из значений этого слова было если и не «сумасшедший», то «большой фантазер». И, заметьте, в советском формальном понимании визионерства ни слова о древнегреческих прорицателях, жрецах и пророках. Хотя традиция продолжает называть визионерами великих подвижников перемен, революционеров или борцов против регрессивных устоев — того же Радищева называют визионером, но уже не блейковским пророком, а значит, провидцем событий, а скорее визионером — мыслителем и критиком.

Английский писатель Олдос Хаксли в 1950-е годы переосмысляет романтическую и неоромантическую трактовку визионерства. В эссе «Рай и ад» и «Двери восприятия» он сближает визионерство со способностью самотрансценденции, естественно через движение к более широкому познанию мира. Мистик, блуждающий в коридорах загробного мира в поисках ответов на вопросы бытия, превращается в современного человека, готового проектировать себя за пределами себя, а вместе с тем и проектировать мир.

Репрезентация визионерства, возникшая в эпоху Возрождения, с вектором на сверхъестественный дар художника запечатлевать образы на полотне внутреннего взора, окончательно смещенным от явлений божественной значимости к акту творчества, за несколько столетий приводит к осознанию визионера как прогрессивной созидающей силы с опорой на откровения о возможном будущем. Тогда же, в XV–XVI веках, и ценностно, и технологически обозначились траектории движения человечества, так что стало понятно: весь мир ждет некий общий сценарий. Видения же будущего остаются частным случаем прогнозирования, анализа статистической информации и умозрительным использованием инструментов социологии. Визионеру оставалось собрать полную картину мира и сформулировать, куда он движется, по крайней мере, на примере собственного, хорошо знакомого палисадника.

В сущности, в XX–XXI веках прикладное значение визионерства отталкивается уже не от полумистических способностей, хотя тот же Гумилев, по определению Ахматовой, все-таки визионер, пророк, фантаст; а от умения описать видимую картину мира будущего и убедить окружающих в ее реальности. Это, пожалуй, и отличает современных визионеров от футурологов, которые могут давать весьма точные прогнозы, но вовсе не станут заботиться о том, чтобы изменить мир для достижения или отвращения этих сценариев.

Визионерство, с которым имеем дело мы, уже не мистическое пророчествование евангелических видений или фольклорное тайнозрение, не провидение загробных миров. Оно уже не содержит обличительных проповедей в таинственной атмосфере, не призывает тревожно к покаянию, не приоткрывает чудес, наложивших печать на личность визионера, и не толкует о поэтических мифах. Но рисует картины будущего столь явственно, что заставляет целые институции и сообщества обращать свои силы к рисованию этих картин в реальности.

И получается уже как у Бальмонта, яркого визионера XX века:
Я вижу, я помню, я тайно дрожу,
Я знаю, откуда приходит гроза.
И если другому в глаза я гляжу,
Он вдруг закрывает глаза.